Перед Коулом человек. Человек примотан к стулу — тщательно, хотя, пожалуй, несколько театрально. Сам стул дополнительно примотан к трубе. Рот человека заклеен скотчем. Он без сознания. Пока.

Коул оценивающе смотрит на человека. Достает саквояж и начинает раскладывать на верстаке свой инструментарий.

Большая часть подобрана в магазине «Тысяча мелочей» и «Все для дома». Садовый секатор, например.

Коул оплачивал покупки и доброжелательно улыбался.

Продавщица отсчитывала сдачу и улыбалась тоже.

Я стоял за плечом Коула и смотрел.

«Огородничать собираетесь?» — спросила продавщица.

«Возделывать свой сад!» — заявил Коул, сгреб свой пакет в охапку и вышел.

Примотанный к стулу человек открывает глаза.

Он хорошо держится — вздрагивает и тут же собирается. Я знаю, о чем он думает, это нетрудно прочитать по вздувшимся венам на шее и сжавшимся кулакам. «Если ты боишься, солдат — осознай, что ты еще жив и успокойся». Если тебя не убили сразу — значит, от тебя что-то хотят. Если от тебя что-то хотят — значит, можно договориться. Вот о чем он думает.

— Если будет уговаривать тебя тайно брат твой, — говорит Коул, —  сын отца твоего или матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, или жена на лоне твоем, или друг твой, который для тебя, как душа твоя, говоря: „пойдем и будем служить богам иным, которых не знал ты и отцы твои”, богам тех народов, которые вокруг тебя, близких к тебе или отдаленных от тебя, от одного края земли до другого, то не соглашайся с ним и не слушай его; и да не пощадит его глаз твой, не жалей его и не прикрывай его, но убей его; твоя рука прежде всех должна быть на нем, чтоб убить его, а потом руки всего народа; побей его камнями до смерти, ибо он покушался отвратить тебя от Господа, Бога твоего, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства.

Коул говорит мягким, хорошо поставленным голосом, будто читая рецепт. В нем нет ни гнева, ни злобы, ни злорадства, только некоторое недоумение, что такой взрослый человек не понимает таких простых вещей, и, на самом дне, в глубине — гордость собой за правильный поступок, легкое раздражение от отсутствия благодарности и непоколебимая уверенность, что человек перед ним оценит его заботу, а когда оценит — тогда, конечно, поблагодарит. Обязательно.

— И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную.

Коул говорит, и я вижу, как у человека, привязанного к стулу, собирается на виске и ползет вниз холодная капля.

Можно договориться с плохим парнем, который хочет твоей смерти.

С хорошим парнем, который хочет твоего бессмертия, договориться нельзя.

Я вижу страх в его глазах.

Я очень хорошо его знаю, этот страх.

Я не хочу его видеть.

Я хочу, чтоб все поскорее кончилось.

Я верчу, верчу, верчу пуговицу на кармане, пока она не отрывается. Металлическая пуговица падает на бетонный пол и подскакивает.

Коул вздрагивает, замолкает и провожает пуговицу взглядом.

Это плохо.

Пока Коул говорит, он ничего не делает.

Коул думает то же самое, теми же самыми словами, и начинает выбирать инструмент. Берет пассатижи и начинает рассматривать. У пассатижей рукоятки из веселенького розового пластика, совершенно неуместного в ситуации. Но Коул дальтоник, ему без разницы.

Еще у Коула астигматизм, поэтому он не видит того, что вижу я — как вздрагивают и шевелятся теми в дальних углах склада.

Коул откладывает пассатижи и берет секатор.

Я не много могу сделать, чтобы ему помешать. Я лихорадочно пытаюсь придумать что-то, к чему он прислушается.

Пятна! Пятна будут на полу!

Я стараюсь думать это как можно громче, изо всех сил стараясь вложить эту мысль Коулу в голову.

Коул замирает.

— Пятна будут, — говорит он. — Как я мог забыть!

Он лезет в саквояж за газетой. Газета громко шуршит.

Человек, привязанный к стулу, расширенными от ужаса глазами смотрит на Коула, который ползает вокруг него по полу, раскладывая листы, и на собственное лицо, напечатанное на первой странице.

Коул распрямляется, оборачивается к верстаку — и в лицо ему летит кулак.

Джок, мать твою! Наконец-то!

Коул уворачивается. Коула захлестывает ярость. Джок пытается его достать. Взблескивают белки и зубы. Я висну на Коуле, но в равной степени мешаю обоим. У Джока есть приказ беречь меня.

Обо мне не думай, идиот! — пытаюсь крикнуть я. Кажется, удается — примерно тогда, когда Коул отрывает трубу от стены и все происходящее заволакивается клубами пара.

Кажется, Джок слышит. Или нет.

В конце концов, он ухитряется схватить Коула за горло. Коул обмякает. Гаснущим сознанием я успеваю заметить, как Джок срывает с его запястья четки, и оно перестает принадлежать Коулу и опять становится моим.

 

 

 

— Коул? Артур? Рэй? Кржиштоф?

Это не меня.

Это я знаю хорошо. Это я знаю лучше всего.

Пока кто-то обращается в мою сторону по имени — это не меня.

— Сто семнадцатый?

Это тоже не меня. Но это означает, что я на базе. И что начать сотрудничать в моих интересах.

Я выталкиваю наверх Томми. Томми садится и трет глаза тыльной стороной ладони.

— Ааа, — говорит пухлощекий доктор в белом халате. — Привет, Томми.

— Здравствуйте, доктор, — тонким голосом говорит Томми. — А как вы меня узнали?

Доктор машет лапкой:

— Да я вас всех уже знаю! Ну, как мы себя чувствуем?

У работы в конторе своя специфика. Например, ненулевой шанс получить тяжкие телесные. Причем с вероятностью в пятьдесят процентов — от своих.

Джок, на мое счастье, профессионал.

Медосмотры чаще всего проходит Томми. Все остальные раздражаются и начинают буянить — швыряться табуретами, красть пробирки, приставать к медсестрам, пререкаться с докторами и сводить с ума приборы.

Общим голосованием было решено, что это все-таки не в наших интересах.

Доктор прогоняет Томми по всем этапам, включая тест с цветными карточками и тем, где надо из кучи рож выбрать наименее страшную.

— Кстати, а где Артур? — спрашивает он как бы невзначай, заполняя карточку. — Он у меня Беттельхайма взял почитать и не вернул.

— Артур спит, — брякает Томми, прежде чем я успеваю его остановить.

— Спит? — как бы удивленно спрашивает доктор.

Томми кивает.

— Только я не должен был вам рассказывать. Артур этого не любит. А что за книжка? Она точно ваша? Я могу поискать… только я код от артуровой кабинки не знаю. Он другим не разрешает свои вещи трогать, — виновато говорит он. И торопливо добавляет, — Вы извините, он знает, что чужое плохо брать. Только ему сейчас не надо просыпаться, правда!

Вот болтун.

— Да ладно, не переживай, — говорит доктор. — Не надо — так не надо. Пусть спит. Как встретишь — передай, что это подарок от доктора Фила.

— Ага! — Томми расцветает.

— Все у тебя в порядке, Томми, — говорит доктор, делая последнюю запись и вручая картонную папку медбрату, больше всего похожему на выбритого до синевы Кинг-Конга. — Можешь идти. Пит тебя проводит.

Доктор роется в столе, находит пакетик леденцов, угощает Томми и рассеянно угощается сам.

Томми запихивает конфетку за щеку и машет на прощанье:

— Пока-пока!

Доктор смотрит вслед, и я слышу, как хрустит карамель на его зубах.

 

 

Пит проводит Томми в головной корпус.

Дверь в шефов кабинет оказывается распахнута, и из-за нее вольно и широко плещутся акустические волны.

— Я уже задолбался вашего ручного маньяка прикрывать!

— Тебе твоя работа не нравится? — тихо шелестит Шеф. — Тебя вернуть туда, где мы тебя взяли?

— Но предупреждать же надо! — орет Джок.  —  Работать же невозможно! Нашли няньку! «По голове не бить, кости не ломать»! А он батареей машет! У нас что, седативов нет?!

— Нельзя ему седативы, — с сожалением говорит Шеф.

— Ну так придумайте что-нибудь! Три этажа яйцеголовых зря штаны протирают! — громыхает Джок.

— Свободен, — тихо шелестит Шеф.

У Джока только что дым из ноздрей не идет.

Наконец, он разворачивается, чтобы уходить, и на выходе сталкивается с Томми.

Джок вперяется в Томми, как бык в красную тряпку.

Томми вжимается в стенку. Глаза его стремительно наполняются слезами.

— Я что-то плохое сделал? — лепечет Томми. — Простите меня!

Джок изрыгает трехэтажную брань и вылетает из кабинета, хлопая дверью. Стекла жалобно дребезжат.

Шеф наливает себе виски из графина и выпивает залпом. Томми всхлипывает. Звероподобный медбрат индифферентно наблюдает. Он и не такое видывал.

Шеф вздыхает, наливает в стакан воды и усаживает Томми в кресло.

— Успокойся, Томми, — говорит Шеф. — Никто тебя не обижает.

Томми утирает нос рукавом, берет стакан двумя руками и пытается пить. Зубы стучат о стекло. Перед глазами все  расплывается.

Тут мы с ним солидарны — глаза б мои на все это не глядели.

Шеф молча выкуривает сигарету и давит окурок в пепельнице.

— Томми, — наконец, мягко говорит он. — Я хочу поговорить с кем-то из твоих старших. Они здесь? Ты можешь их позвать?

Томми неопределенно швыркает.

— Артур? Рэй? Кто-нибудь из вас меня слышит?

Вот еще Артура мне тут не хватало для полного счастья.

— Бросили, значит, ребенка за себя отдуваться, — говорит Шеф. — Ну-ну. Молодцы.

Он, конечно, кидает это наугад, на всякий случай, но шпилька достигает адреса.

Тоже мне, друг детей нашелся, раздраженно думаю я. Не дождешься.

— Ладно, — говорит Шеф. — Как хотите.

Он вытаскивает из ящика стола наручники и сцепляет Томми руки за спиной.

Только замок щелкает — как на поверхность выскакивает Гудвин, как чертик из коробочки.

Рефлекс, чтоб его.

— О! — говорит Гудвин, ерзая и озираясь. — Привет, Шеф!

Шеф откидывается на спинку кресла и закуривает очередную сигарету.

— Привет, Гудини.

— Что у вас тут опять? — спрашивает Гудвин.

Шеф выпускает струйку дыма в потолок.

— Бастует твоя команда, — говорит Шеф. — Общаться не хотят.

К тому времени, как он заканчивает фразу, Гудвин успевает выкрутиться из наручников и теперь вертит их на указательном пальце. Все-таки временами я им горжусь. Полезная специализация — и удрать всегда можно, и в цирке можно выступать…

— А, ну да, с ними бывает, — говорит Гудвин. — Что там было-то?

Шеф щелкает клавишей. На экране на стене включается запись.

Запись дерганая и ракурс какой-то странный. Потом я понимаю, что это с пуговицы на воротнике-стойке у Коула. Жесткий такой воротник. Крахмальный.

Что происходит, видно плохо. Зато слышно хорошо.

Гудвин сидит на краю стула, скособочившись. Кажется, он полностью поглощен сборкой ожерелья из скрепок, стянутых со стола.

Запись обрывается.

— Ты можешь объяснить мне, что это было? — спрашивает Шеф.

Гудвин соединяет цепочку из скрепок в кольцо и начинает плести колыбель для кошки. Царапается о проволоку, ойкает и сует палец в рот.

— Ты слышал мой вопрос? — спрашивает Шеф.

Он не собирается отставать.

Гудвин поднимает голову. Шеф смотрит сквозь Гудвина на меня. Я смотрю сквозь Гудвина на него.

— Ты сказал — напугай, — говорю я. — Я напугал. Все.

— Я не про святошу тебя спрашиваю. Ты батарею от стенки отодрал. Как?

Тьфу.

— Ааа, это!.. — облегченно тянет Гудвин и разваливается на стуле. — Это Артур в какой-то книжке прочитал.

По скуле у Шефа покатывается желвак.

— Что сделал?!

Гудвин ерзает.

— Ну, прочитал в книжке, как управлять яростью. И научил до кого дотянулся. Рэя там… еще всяких…

Шеф тщательно дышит носом.

— Что, и тебя?

Гудвин ухмыляется.

— Не, меня-то зачем. Я мирный!

Шеф, конечно, решил бы, что я вру. Но он знает, что я и мои не врем ему. Мы можем юлить с формулировками, можем умалчивать, можем изворачиваться. Но мы не врем. Это одно из правил, которые придумал Артур и поддержали все.

У нас и так достаточно способов вводить людей в заблуждение.

Шеф тем временем принимает решение.

— Ладно, мирный. Иди гуляй.

Он лезет в ящик стола и подписывает мне пропуск. «Юнайтед Фармасьютикалс» такое место — попасть внутрь гораздо легче, чем выбраться наружу. Во всяком случае, таким, как я.

Имени на пропуске нет. Только номер.

Гудвин издает торжествующий вопль и изображает поклоны публике.

Шеф скептически наблюдает.

— И проставься Джоку, — говорит он, прежде чем погрузиться в следующую папку. — Ты ему должен.

 

 

Гудвин, пританцовывая и помахивая пропуском, идет мимо длинного, длинного ряда металлических кабинок. Кабинки вдоль стены размечены номерами — 001, 002, 003… У следующей стены нумерация начинается заново, с добавлением литер.

Одна кабинка — одна личность. Обычно это означает «один человек». Но не в моем случае.

— Имя мне — легион! — замогильным голосом завывает Гудвин и едва успевает уклониться от летящего ботинка.

Джок еще здесь, оказывается.

— Ой, сдаюсь-сдаюсь! — пищит Гудвин и делает вид, что прикрывает голову. — Дяденька, не бейте!

— Придурок, — беззлобно ворчит Джок и хромает через раздевалку за ботинком.

Я нахожу нужную кабинку и набираю код. Нахожу замшевый мешочек, вытряхиваю перстень и надеваю на мизинец. Сгребаю с полки гребешок и провожу пробор, глядя в зеркало на обратной стороне дверцы.

— Здравствуй, Парси, — говорю я одними губами.

Парси скалится в ответ.

Я наряжаюсь и думаю о том, что Парси появился одним из последних. Все остальные появлялись для выживания. Более или менее. Парси единственный образовался для мирной жизни. Поэтому Парси пижон, сибарит и лакомка. У него   скрипучие штиблеты, кольцо с алмазом устрашающих размеров и кабриолет вырвиглазного цвета. Таковы были мечты Гудвина о красивой жизни. Еще с того времени, как он выступал в дешевых шапито с «универсальным побегом» и требовал, чтоб на афише к его имени приписывали «Великий, Ужасный и Великолепный». И, в конце концов, мы смогли себе его позволить.

Артур терпеть его не может. Но, в конце концов, Артур из тех, кто всегда портит все веселье.

Парси шевелит дверцу и ловит отражение Джока на другом конце комнаты. Джок уже второй раз перешнуровывает ботинок.

Парси затягивает шейный платок и оборачивается.

— Эй, верзила, — говорит он. — Шеф говорит, я тебе должен.

Джок поднимает взгляд от обуви.

— Ну, — говорит он.

Парси задумчиво созерцает красочный кровоподтек на Джоковой физиономии.

— Не знаю, что там у вас было, — заключает он. — Но определенно стоит отпраздновать, что оно закончилось.

— Только без устриц, как в прошлый раз, — решительно говорит Джок. — Сам эти сопли по тарелке размазывай.

Парси воздевает к потолку палец:

— Вепрево колено!

Устрицы ему самому тоже не понравились, но он скорее съест свою шляпу, чем признается.

 

 

«Златый карп» нашел когда-то Кржиштоф, одержимый поисками национальной диаспоры. Его там приняли как родного, но потом случился казус — Кржиштоф в припадке религиозного рвения выбросил Рэеву подшивку «Пентхауса». Артур взбеленился (нельзя трогать чужие вещи, это одно из правил), и запретил Кржиштофу доступ к управлению. Кое-кто заикнулся, что, раз Кржиштоф из нас единственный верующий, мы окончательно отрезаем себе доступ на небеса, но  Артур всегда был упертым атеистом и аргумент на него не подействовал.

Хозяина ресторана удалось убедить, что Парси — дальний родственник Кржиштофа, но такого пива, как раньше,  нам больше уже не подают.

Вепрево колено стремительно исчезает. Кнедлики с негодованием отвергаются («Картошка и картошка, ну ее…»). В организмах наступает блаженное расслабление.

— И что, ты кого угодно повторить можешь?

— Ага.

— И меня?

— И тебя.

— Спорим, нет!

— Спорим, да!

Проблема в том, что нельзя срисовать внешнее, не тронув внутреннего. В человеке нет повадки, походки, нет ни малейшей черточки, которая не была бы следствием того, что он чувствует. Того, кто он.

Я не хочу лезть  Джоку в голову. Артур там уже был — один раз, когда Шеф выяснял, с кем мы можем сработаться в конторе. Поэтому Артур знает — и я знаю — что Джоку в глубине души все-таки кажется, что я одержим демонами. И боится. И злится на себя за это суеверие и этот страх, и потому так усердно дружит со всеми моими, кто попадаются ему на глаза. И втихую гордится собой, когда получается.

Артур счел это хорошей мотивацией. Страху, упрямству и гордости он доверяет гораздо больше, чем любому доброжелательству.

Но Парси считает, что Джок дружит с ним просто так, и мне не хочется его расстраивать.

Самому Парси лезть в шкуру Джока тоже не хочется. Он слишком доволен собой и ему категорически не хочется становиться кем-то еще.

Но Парси уже похвастался, и теперь не может отступить.

В любое другое время Парси скинул бы вопрос на Артура. Артур сделал бы одно из двух — или скопировал бы Джока и, на основании понятого «изнутри», сказал бы ему какую-нибудь едкую колкость, которую Джок нескоро бы забыл.  Артур всегда бьет так, чтобы второго раз не требовалось, и терпеть не может тех, кто сомневается в его способностях.

Или он просто откинулся бы на спинку стула, сложил пальцы домиком и заявил бы: «Да. Ты совершенно прав. Я не могу тебя скопировать» — таким тоном, что и ежу было бы ясно, что Артур считает ниже своего достоинства заниматься подобной ерундой. И Джок, конечно, обиделся бы.

Но Артура сейчас нет. И это, наверное, к лучшему. У него никогда не было друзей.

Я тем временем вспоминаю один фокус, который можно провернуть и на поверхности.

— Ладно, — говорю я, затягиваясь сигареткой и старательно имитируя парсин тон. — Только чур, не жаловаться!

Джок хмыкает.

Я расчищаю место среди тарелок, закатываю рукав, кладу  руку на стол, стаскиваю кольцо и аккуратно прижимаю к скатерти указательным пальцем (Парси, не уходи далеко).

— Делай так же! — командую я Джоку.

Тот фыркает, но подчиняется.

— Левую, правую? — спрашивает он.

— Левую, левую. Замри и не шевелись, — киваю я и тушу об Джока сигаретку.

Джок свободной правой сгребает нас с Парси за шею и макает в столешницу.

— Тихо-тихо! — придушенно шипим мы.

Самое сложное — не потерять концентрацию, но по жжению пониже локтя уже ясно, что получилось.

— Смотри-смотри! — говорим мы.

Два ожога совершенно одинаковые — на Джоковой лапе и на моей. Джок присвистывает.

Я надеваю кольцо. Парси закатывает рукав и воздевает палец.

— Пси-хо-со-ма-ти-ка! — Умное слово дается ему с трудом. — Со-пе-ре-жи-ва-ни-е!

— Ты так за меня переживал, что ли? — спрашивает Джок.

Парси самодовольно кивает.

— Ни черта себе… — тянет Джок.

Вечер продолжается.

 

 

 

Я открываю глаза и вижу разграфленный на квадраты гостиничный потолок. Пахнет дешевыми духами и дорогим шампанским, потом, крахмалом, средством для чистки ковров. Носками. Известкой.

Парси нет.

Никого нет.

Тихо.

Я знаю, что надо встать. Найти еды. Найти воды. Это нужно для выживания.

Я не встаю.

Слишком хорошо — без пола, без возраста, без имени, без номера, без движения. Без обязанности ходить, говорить,  реагировать. Быть кем-то.

За стеной раздаются приглушенные голоса. Сверху кто-то ходит. По потолку ползут полосы света. Они гаснут. Ночью по шоссе проносятся редкие машины. Отблеск фар на миг освещает комнату и пропадает. Постепенно светлеет.

Я слышу звук открываемой двери. Скрипят колеса тележки. Постукивают каблучки — горничная. Парси забыл табличку «не беспокоить». Плохо.

Вместо того чтобы, обнаружив в комнате спящего постояльца, ойкнуть, извиниться и потихоньку выйти, женщина закатывает тележку внутрь и щелкает замком. Изнутри.

Еще хуже.

В поле зрения вплывает форменный передник и белая кружевная наколка на пергидрольных кудрях. Холодные пальцы оттягивают веко, прижимают вену. Передник и наколка исчезают.

— Здесь, — говорит женщина невидимому собеседнику. — В отключке. Зрачки не реагируют. Пульс тридцать девять. — Она делает паузу, выслушивая ответ. — В руках? Нет, ничего нет. Ясно. Жду. Конец связи.

Скрипит кресло, щелкает затвор, звякает металл о стекло. Раздается чуть слышный шелест.

«Горничная» раскладывает пасьянс. Судя по звуку — «могилу Наполеона». У нее не сходится. Два раза. Она досадливо вздыхает и смешивает карты.

Солнечный луч ползет по потолку. Муха жужжит и бьется о стекло.

Шаги в коридоре. Ритмичный стук. Скрип двери. Шаги по ковру.

Щелкают наручники.

Гудвин рывком садится в постели.

Над ним, скрестив руки на груди, стоит Шеф.

— Проснись и пой, Гудини, — говорит он.

Гудвин выворачивает пальцы так, что кулак становится уже запястья, стряхивает наручники, сует их под подушку и начинает вертеть головой, рассматривая обстановку. Замечает «горничную» и ухмыляется ей во всю пасть. «Горничная» отвечает ему холодным взглядом.  В руке у нее «беретта», в глазах прицельная сетка — «куда бить, чтобы не попортить».

Гудвин подхватывает простыню узлом на поясе, шлепает в ванную и присасывается там к крану.

Шеф подпирает плечом стену.

— Что у вас тут случилось?

Гудвин фыркает и плещется, как морж. Ему не до этого. Наконец, он показывается обратно.

— Что случилось, что случилось… — невнятно отвечает он сквозь полотенце. —  Девица перстенек сперла. Я бы и сам на ее месте спер, нечего целое состояние на виду таскать.

Он выуживает из-под кровати штиблеты Парси и начнает их разглядывать, будто впервые видит. Собственно, это так и есть.

— А че, делишки-то ничего идут! — заключает он. — Обувка модненькая…

Шеф закатывает глаза.

— Одевайся, — говорит он. — Работа есть.

— Работа? Работа — это хорошо… — рассеянно отвечает Гудвин, сражаясь с парсиными запонками. — Только пожрать дайте сначала, а то брюхо подвело уже.

В подтверждение из его желудка раздается громкое бурчание.

 

 

В гостиничном ресторане Гудвин наворачивает яичницу с беконом. Шеф сидит напротив над нетронутой чашечкой эспрессо.

— Раньше такого не случалось, — говорит Шеф, на каждом слове постукивая черенком кофейной ложечки по столу. У меня складывается впечатление, что он с удовольствием бы съездил ей Гудвину по лбу.

— И на старуху бывает проруха, — с набитым ртом отвечает Гудвин.

— После Лондона ты стал нестабилен, — говорит Шеф. — Вы все стали нестабильны.

Гудвин шумно отхлебывает апельсиновый сок.

— Шеф, ну ты нашел, кого спросить! Со стабильностью — это к Артуру. Он у нас самый правильный.

— Это Артур ездил в Лондон, — говорит Шеф и сверлит Гудвина глазками-буравчиками.

— Ничего себе! — поражается Гудвин. — Вы его там что, в музей не пустили, что он в разнос пошел? — и гогочет.

— А что, не помнишь? — осторожно спрашивает Шеф.

Гудвин мотает головой:

— Не-а. Всегда этого зануду терпеть не мог. Следить еще за ним…

Артур встретил в Лондоне «зеркало». Женщину, такую же, как я.

Было наивно думать, что я один такой.

В принципе, закончилось все плюс-минус хорошо.

«Зеркало» прибрало Ми-5.

Артур ушел в глубину и не хочет показываться на поверхность, а я его не вызываю.

Всеми остальными я могу делать вид, что не помню того, что случилось.

Артуром не могу.

Гудвин доедает завтрак. Шеф разглядывает его со смутным отвращением. Со стороны все прекрасно укладывается в сцену «добрый дядюшка вытягивает непутевого племянника из загула». На прощание Шеф останавливается переброситься с управляющим парой слов о моральном облике молодежи и «подрастет-перебесится». Гудвин изо всех сил делает покаянную физиономию. Наконец, они разворачиваются, чтобы уйти — и тут из кармана «дядюшки» выпадает серебряная кофейная ложечка и со звоном ударяется о мрамор. Управляющий опешивает. Гудвин начинает давиться хохотом. «Дядюшка» очень натурально багровеет шеей, издает невнятный рык, хватает «племянника» за шкирку и запихивает в машину. Гудвин рушится на сиденье и продолжает хохотать уже в голос.

Шеф захлопывает дверцу, овладевает собой и добавляет:

— Стащил и подкинул мне. Прекрасный штрих. Теперь они только эту самую ложку и запомнят. В контору, — бросает он шоферу.

 

 

На стол ложится стандартная черная папка. Гудвин ерзает от любопытства и открывает ее поскорее. Внутри пара фотографий — невысокий, тонкогубый человек с восточными чертами лица. И круглолицая, черноволосая и черноглазая девочка лет пяти, похожая на сувенирную куклу.

— Некто господин Ли, — говорит Шеф. — И некто Сяо И, его дочь. Сяо И в прошлом году нашли мертвой в пруду в личном парке господина Ли. Господин Ли считает, что она была убита и что это был удар, направленный на него конкурирующей организацией госпожи Цзя. Господин Ли считает, что дух Сяо И не успокоится, пока не будет отомщен, в результате чего в последнее время политика господина Ли ведет к откровенной дестаблизации в регионе, не говоря уже о переделе подпольного рынка оружия совершенно не нужным нам образом. Твоя задача — изобразить медиума, вошедшего в контакт с духом Сяо И и убедить господина Ли, что произошедшее было несчастным случаем и что дух его дочери не нуждается в подобных жертвах.

Гудвин скучнеет.

— Извини, Шеф. Это не ко мне.

— Почему? — хмурится Шеф.

Но Гудвин уже исчезает, оставив вместо себя Рэя.

Шеф начинает объяснять снова.

Рэй слушает, набычившись и сжав кулаки. Нет, говорит он и сбегает, оставив вместо себя Томми. Они перебрасывают ответственность, как горячую картошку. Шеф объясняет, объясняет, объясняет. И слышит в ответ — нет, нет, нет.

Нет, говорю я всеми моими ртами, всеми моими языками, раз за разом выворачиваясь из шкуры в шкуру. Нет, нет, нет.

На тридцатой итерации Шеф устает и решает сменить тактику.

Он опять выдергивает наружу Гудвина, лезет в ящик стола и показывает Гудвину перстенек.

Гудвин ахает и тянется вперед. Это перстенек Парси — они уже успели добыть его обратно. Вытрясли из девицы, механически отмечаю я. Или она была подставная и сама им его сразу отдала. Или Шеф просто изготовил  копию заранее. Неважно. Это ключ, ключ к той части меня, до которой я по-другому не могу дотянуться. Шеф знает, кому его показывать, Парси — мечта Гудвина в первую очередь.

— Сработаешь — отдам, — говорит Шеф.

Он смотрит сквозь Гудвина на меня. Я смотрю сквозь Гудвина на него.

Я зажмуриваюсь.

Прости, Гудвин. Прости, Парси. Простите все.

— Нет,  — говорю я.

Шеф некоторое время смотрит исподлобья. Потом швыряет перстенек через стол, Гудвин бросается на него коршуном.

Парси дышит на алмаз, протирает его о рукав и оттопыривает мизинец, любуясь блеском.

— Почему нет? — тяжело спрашивает Шеф.

Парси с великолепной небрежностью пожимает плечами:

— Такова селяви.

Шеф делает короткое движение подбородком. Парси уводят.

 

 

Камера для передержки похожа на комнату в третьеразрядной гостинице, только без окон. И еще вся мебель выглядит вполне цивильно, но только до тех пор, пока не попытаешься ее сдвинуть — все прикручено к полу. Парси брякается  на кровать, слегка подпрыгивает, проверяя мягкость, хмыкает, поднимается, засовывает руки в карманы и начинает, насвистывая, совать нос во все углы. У него кошачье счастье — способность с комфортом устраиваться где угодно.

Я думаю об Артуре.

Артур существует в постоянном раздражении человеческим идиотизмом. Он довольно снисходителен, когда люди лгут окружающим (его, скорее, раздражает, насколько безыскусно люди это делают), но его возмущает, когда люди лгут себе.

Парадоксальным образом, при этом он относится к окружающим бережней остальных — насколько позволяет работа. «Джентльмен, — говорит Артур с тщательно выпестованным британским акцентом, — есть тот, кто не оскорбляет других, не имея намерения оскорбить».

Впрочем, когда такое намерение возникает, Артур редко себе отказывает.

Артура завораживает то, что делает Контора. Макровлияние через микровлияние. Точечные воздействия. Камешек, сдвигающий лавину. Точно рассчитанная точка приложения силы. Соломинка, ломающая спину верблюду. Зерно, брошенное на весы.

Сначала Шеф предложил ему быть дознавателем. Артур скривил тонкие губы: «Сломать человека легко. Сложно сделать его целым». Артур педантично собирает сводки о том, что случилось потом с теми, над кем он поработал. Он гордится филигранностью своих действий.

Артур считает, что делает нужное дело. Шеф тоже считает, что делает нужное дело. Нужное дело для общего блага.

Артур поехал в Лондон и столкнулся там с «зеркалом».

Артур привык считать, что его тень, то, что приходится принимать, скрутив себя в узел и скрипнув зубами, это Парси, легкомысленный пижон и расхлебай, тщеславный и инфантильный. Артур считал, что знает свои темные стороны. А увидеть ему пришлось не то, за что ему стыдно. А то, чем он гордится. Что намертво впечаталось в него самым первым.

Бедный, бедный Артур.

Это не могло закончиться хорошо.

Он не знает, как жить с тем, что грань между ним и Коулом тоньше волоса.

Я, в общем, тоже не знаю. Но, к счастью для меня, я могу жить не Артуром, а кем-нибудь еще.

Хорошо быть глупым и легкомысленным. Перед тобой не возникает проблем, которые невозможно решить.

Парси крутится перед карманным зеркальцем, пристроенным на тумбочке.

Распахивается дверь. Заходит Джок.

Я понимаю, что его прислал Шеф.

Во-первых, потому что он знает, что Джок — единственный, с кем я буду разговаривать.

Во-вторых, потому что он знает, что, в случае чего, Джок отобьется.

Парси оборачивается на звук и замирает в пластической позе.

— Вот! — он обличающе потрясает в воздухе выдранным из шевелюры волоском. — Седой, между прочим! На что уходят золотые годы моей жизни?! На сидение в подвале!

Джок рушится в кресло, складывает ноги на журнальный столик, открывает бутылку пива о подлокотник и разом отхлебывает половину. Вторую бутылку он бросает Парси. Парси брезгливо ее рассматривает, оттопырив губу.

— «Хайнекен»? На кой ты припер «Хайнекен», я его терпеть не могу!

— Зато я могу, — отвечает Джок и ловит бутылку обратно. — Надо же как-то скрасить разговор.

Парси морщится.

— Шеф прислал?

Буль-буль. Глок-глок.

Парси демонстративно поворачивается к Джоку спиной, изгибается перед зеркальцем, вытаскивает из кармана гребешок и начинает ровнять пробор.

— Но мне вот тоже интересно, — говорит Джок. — Почему как выколоть кому глазик — так нет проблем. А как сказать  старику, что его девчушку никто в речке не топил — так ты уперся рогом. Доброе дело, можно сказать, в кои-то веки. Что за история?

Буль-буль. Глок-глок.

Парси замирает и раздраженно смотрит в зеркальце. В зеркальце отражается подметка и каблук, стоптанный с внутренней стороны — Джок косолапит при ходьбе.

Не то проблема, что он искренне не понимает.

Проблема в том, что я хочу ему объяснить.

Этого не следовало бы делать.

Следовало бы вытолкнуть наверх Томми или еще кого помладше — и пусть играют с ним в ладушки хоть до второго пришествия.

Но я уже свинчиваю с мизинца перстенек, сую в карман и оборачиваюсь.

Джок медленно убирает ноги со стола и выпрямляется.

Я сажусь напротив.

Чтобы с чего-то начать, беру бутылку со стола и делаю пару глотков. Пиво как пиво, зря Парси жалуется.

— Мы знакомы? — спрашивает Джок.

— Отчасти, — говорю я.

— Как тебя зовут? — спрашивает Джок, одновременно перехватывая горлышко поудобнее. Смешно.

— Ты хотел историю, Джок, — говорю я. — История такая.

Бутылочное стекло зеленое-зеленое. Матовое. Почти непрозрачное. Пена болтается внутри, сползает вниз по стенкам.

— Жил да был на свете некто. И решил устроить секту. Секта — выгодное дело, коль вести ее умело… Звучит как считалочка, да?

Зрачки у Джока слегка расширяются. Я отхлебываю пива и напоминаю себе, что у меня нет цели его пугать. Он хороший парень.

Плохих парней вообще не бывает.

— В общем, некто решил, что ему нужен медиум. Откуда его взять? Вырастить. Что-то. Кого-то. Зеркало. Достаточно чувствительное, чтобы считывать с людей их страхи. Их надежды. И транслировать обратно. Достаточно отчаявшиеся люди легко готовы верить во что угодно. Их даже убеждать ни в чем не надо, они сами себя готовы в чем угодно убедить. — Я делаю очередной глоток. У жидкости совсем нет вкуса. Забавно. — Но однажды некто не уследил. И зеркало столкнулось с таким достижением цивилизации, как кино. Крутили «Франкенштейна», — я все-таки хихикаю. Но это правда смешно. Каковы были мои шансы наткнуться на этот ш-шедер кинематографа? В захолустном городишке, первый раз сумев хоть насколько-то от всех ускользнуть? Если бы после всего я еще мог верить в провидение, то решил бы, что без него не обошлось. — Так зеркало обнаружило, что может само выбирать, кого копировать. Тогда оно позаботилось, чтоб некто  больше не творил других зеркал. И сбежало.

— Хорошо позаботилось? — озабоченно спрашивает Джок.

— Пятнадцать ножевых.

— А, — говорит Джок. — Это правильно.

Он пытается отхлебнуть из пустой бутылки, у него не получается, он некоторое время недоуменно на нее смотрит и ставит на столик.

— А мои из амишей, — внезапно говорит он и трет шею. — Тоже хорошего мало.

Некоторое время мы молчим.

— В общем, — наконец, говорю я, — я не вру людям о том, что стало с их родными после смерти.

Никто из меня не врет. Довольно странный принцип для человека с множественным разделением личности, не без удовольствия зарабатывающего себе на жизнь ложью, убийствами, насилием, манипуляциями, шантажом и прочим богатым спектром грязных делишек, характерных для контор под общим девизом «в случае обнаружения правительство будет все отрицать». Но у каждого есть мертвый, перед которым он беззащитен. Маленькое уязвимое место, в котором каждый человек остается человеком. Все прочее — закон джунглей. Но это место священно.

Джок поднимает голову.

— Но не обязательно же врать! — вдруг говорит он. — В смысле, если кто-то и может связаться с мертвыми, то это ты, нет? Я же видел, что ты… – голос у него сбивается.  — Что ты можешь.

Кто у тебя умер, Джок? Почему ты так страстно хочешь доказательства, что мертвые мертвы не насовсем?

Я могу считать это с него. Но я не хочу.

— Люди умирают навсегда, Джок, — говорю я. — С ними нельзя связаться.

— Ты пробовал? — жадно спрашивает Джок.

— Нет, — признаю я.

Мне всегда по горло хватало и живых.

— Так попробуй! — по-детски непосредственно требует он. — Что это, хуже того, чем мы обычно занимаемся?

Глаза у него, как у сенбернара. Я злюсь — отчасти на Джока за его идиотизм. Отчасти на Шефа, который, конечно, все просчитал. Отчасти на себя, потому что не могу им отказать. Хотя — действительно, что я теряю?

Можно подумать, мне есть, что терять.

— Нет, — говорю я вслух. — Не хуже.

 

 

Автомобиль едет, мягко урча мотором и пружиня на ухабах. У конторы всегда хорошие автомобили, этого не отнять.

Я смотрю в окно.

Стекло отражает смутную фигуру, сквозь которую  проносятся однообразные домишки, заводы, огороды, одиноко стоящие деревья.

Я думаю о том, что изготовить «зеркало» довольно просто. Самое сложное тут, конечно, найти подходящий материал. Достаточно пластичный, достаточно прочный… Все остальное люди сделают сами.

Мужчины, женщины, старики, дети… Страстно стремящиеся найти тех, кого потеряли. И ты. Отливающийся в любую форму ради того, чтобы услышать — да, да, ты здесь, ты есть, я тебя вижу, я тебя люблю.

Ложь, конечно. У людей поразительная способность себя обманывать. Примерно такая, какая нужна, чтобы в шестифутовом  и двухсотфунтовом белом мужчине увидеть пятилетнюю китайскую девочку.

Но всегда прокатывало. Шеф уверен, что прокатит и на этот раз.

Исполнение желаний — слишком сильный наркотик.

Артур научился презирать людей, чтобы этого не хотеть.

Конечно, не помогло.

Я думаю о том, что мертвые — тоже люди, и, значит, выдуманные мертвые отличаются от настоящих так же, как выдуманные живые от настоящих живых.  Что мне никогда не приходило в голову посмотреть на происходящее с другой  стороны.

Автомобиль тормозит у высокого забора. Шлагбаум поднимается. Нас пропускают внутрь.

 

 

Ажурный павильон у пруда. Изысканно изогнутая сосна над водой. Господин Ли. Свита господина Ли. Шеф. Джок. Мне полагается роль медиума. Это позволяет мне иметь рассеянный вид и ни с кем не разговаривать. Редкая роскошь.

Все рассаживаются в павильоне. Очень красивое место. На первый взгляд, в нем нет ничего трагического. Я сажусь лицо к озеру. Напротив меня, через стол, садится господин Ли. Я разглядываю его. Лицо его непроницаемо.

Смешно. Можно подделать выражение лица. Отчасти, не полностью. Мышечные зажимы, сердцебиение, запах подделать нельзя. Люди просто не умеют это регулировать. Если бы я пытался делать это осознанно — у меня бы тоже не получалось.

Конечно, я понимаю, что он хочет услышать. Как воск при столкновении с печатью понимает, какой получится оттиск.

Господин Ли с непроницаемым лицом выкладывает на столешницу башмачок. Маленькая красная туфелька, лаковая, попорченная водой. Я безмысленно кручу ее в руках.

Где-то внутри меня из обрывков, осколков, намеков собирается и поднимается вверх волна, готовая выплеснуться наружу. Я привычно выставляю перед ней плотину и мысленно разворачиваюсь в другую сторону. Прочь от взгляда господина Ли, внешне ничем не похожего на пучеглазого китайского демона мести.

Внутренний паводок достигает нужной отметки. Я срываю заслон — и волна выносит меня в молочно-белый туман.

Передо мной стоит крошечная китайская девочка, похожая на сувенирную куклу.

Наши глаза на одном уровне.

— Сяо И, — медленно спрашиваю я. — Это ты?

Она кивает.

— Сяо И, — так же медленно говорю я. — твой отец хочет говорить с тобой.

Она молчит.

— Сяо И, — медленно спрашиваю я. — Почему ты здесь?

Сяо И смотрит на меня. Господин Ли смотрит на меня. Сквозь меня взгляды их встречаются.

Сяо И молчит секунду, другую, моргает и вдруг захлебывается плачем:

— Рыбки! Рыбки! Рыбки! Ты не купил мне рыбку! Я только хотела посмотреть! В пруду! А там… а я… а ты… а потом…

Господин Ли возмущенно вскакивает, роняя стул, и я теряю его из виду.

Сяо И продолжает рыдать. Это невыносимо.

— Не плачь, — говорю я. — Не плачь, пожалуйста.

Она шмыгает носом и пристально смотрит на меня из-под блестящей челки.

— Ты — Билли, — вдруг говорит она.

У меня что-то обрывается внутри.

— Да.

— Сколько тебе лет? — спрашивает она.

— Пять, — говорит Билли. Говорю я.

— Ты пришел играть со мной?

— Да, — говорю я-Билли.

— И не уйдешь?

— Нет.

 

Голова у человека, сидящего за столом, запрокидывается.  Кадык торчит вверх.

Господин Ли смотрит на это с отвращением. Шеф — с каменным лицом, не шевелясь. Джок, не выдержав, подскакивает и начинает трясти его, как марионетку.

— Парси! Томми! Гудвин! Как тебя там!

— Меня зовут Билли, — говорю я Джоку.

Джок понимает все правильно.

Он поворачивается спиной ко всем, так, чтоб его лица не видели, и беззвучно проговаривает:

— Прощай, Билли.

Я скорее читаю это по губам, чем слышу. Звук уже исчезает.

Сяо И стоит, прижимая к животу круглый аквариум с золотой рыбкой. Вокруг нее сверху, снизу, вокруг парят в тумане, поводя хвостами, красные китайские карпы, красные, как ее башмачки.

Молочно-белый туман смыкается.

Сяо И несет меня, переступая красными башмачками по облаку, мир плывет и раскачивается, и сквозь прозрачную воду я вижу детскую ладонь, обнимающую стекло.

 

 

— Это самая жалкая попытка шарлатанства, которая мне только попадалась, — чеканит господин Ли.

— Это наш лучший медиум, — говорит Шеф, не отрывая взгляда от мертвого. — Был.

Господин Ли, презрительно фыркнув, удаляется. Его свита следует за ним.

По лицу Шефа видно, что ему мучительно хочется закурить. Шеф морщится.

— Взялись, что ли, — говорит он Джоку.

Джок трет шею.

— А, может, ну…

— Фил мне не простит, если я его вскрытия лишу, — говорит Шеф.

— А, — безрадостно говорит Джок.

Вдвоем они заталкивают тело в багажник. Оно еще теплое и хорошо гнется, поэтому упаковать его и завернуть в брезент не составляет труда.

— Возвращаемся, — командует шоферу Шеф.

Хлопают дверцы. Воцаряется молчание.

Машина срывается с места, оставляя за собой шлейф желтой, остающейся висеть в воздухе пыли. Тормоза взвизгивают на поворотах.  Шеф роется в карманах, чиркает спичкой, ломает ее, чертыхается и закуривает со второго раза. Джок смотрит в окно, но видит не пейзаж, а отражение в стекле. Точнее, отсутствие отражения.

— Он сказал, его зовут Билли, — зачем-то говорит Джок.

— А, — говорит Шеф и глубоко затягивается. — Вспомнил, значит.