Нюксы похожи на кошек — у них тоже по девять жизней. Но, в отличие от кошек, нюксы проживают их не подряд, а одновременно.

Все нюксы рождаются ночью, когда ветер гонит рябь по лунной дорожке, и первая жизнь каждого нюкса состоит из воды, бледного холодного света и дыхания ночного ветра.

Так что сначала она была лунным-бликом-который-блестит-на-боку-плывущей-по-воде-смятой-алюминиевой банки — а точнее, всеми лунными бликами на всех алюминиевых банках во всех лужах, реках и морях, омывающих все континенты. И так она была долго, долго, во множестве разных мест — тех, где водились алюминиевые банки, конечно.

Нюксы не следят за временем, но, когда они взрослеют… или стареют… когда понимают, что им хочется чего-то нового — что-то происходит, и им открывается их следующая жизнь.

В следующей жизни она стала вкусом-сигареты-одолженной-вечером-у-первого-встречного. И в таком виде она обогнула земной шар не раз и не два — не забывая, конечно, иногда становиться опять лунным-бликом-который… и так далее — просто для разнообразия.

Потом она еще стала запахом-нероли-из-пузырька-разбитого-в-аптеке, первой-мыслью-которая-приходит-в-голову-ученому-после-завтрака, девятой-сонатой-Бетховена-исполняемой-уличным-музыкантом, белой-кошкой-с-разными-глазами-хромой-на-левую-заднюю-лапу (и одной-то кошкой быть нелегко, а уж всеми кошками сразу!), прикосновением-к-пятке-камушка-попавшего-в-обувь и улыбкой-которой-улыбаются-когда-никто-не-видит.

Ах, как захватывающе быть улыбкой, которую никто не видит! О том, что она испытала за это время, можно было бы написать сто тысяч романов — и не охватить и стотысячной части. Но однажды и это ей надоело — и тогда она открыла глаза…

…и поняла, что у нее есть глаза, которые можно открыть. У улыбки или вкуса сигареты глаз нет, как вы понимаете. И вот этими новыми своими глазами — прекрасного синего цвета и с длинными ресницами, скажу я вам! — она огляделась и увидела, что сидит на скамейке, а рядом с ней на скамейке сидит нюкс, имеющий вид полосатого кота с порванным правым ухом. Он выглядел совсем небольшим — много меньше, чем она привыкла видеть котов в бытность белой кошкой-с-разными-глазами-хромой-на-левую-заднюю-лапу.

— И кто же я теперь? — спросила она нюкса. Она уже успела разглядеть, что он много старше ее, живет восьмую жизнь и является плеском-весла-у-пристани-вскоре-после-полуночи, сенбернаром-рожденным-в-первые-две-недели-зимы, запахом-горячей-гречневой-каши, маршем-который-насвистывают-сквозь-зубы-возвращаясь-домой-под-хмельком, отсветом-последнего-угля-в-костре, гневом-на-слишком-туго-завязаный-модный-галстук и воспоминанием-о-самом-удачном-дне.

Нюкс засмеялся:

— Ты теперь человек. И не просто человек, а такой человек, который женщина.

Она перевела взгляд с нюкса на свои пальцы — они были тонкие и белые, опустила их на колени, провела по спадающим к земле складкам легкого шелка.

— И что мне теперь предстоит делать? — растерянно спросила она. — Я ни разу до этого не была человеком. Тем более, таким человеком, который женщина.

Нюкс вытянул переднюю лапу и начал ее вылизывать.

— Жить. Танцевать, опаздывать, страдать из-за пустяков, сплетничать, любить красивое, вести хозяйство, варить обеды, переживать из-за людей, которые мужчины, рожать детей, вытирать носы, ошибаться, торопиться, не успевать, ждать, влюбляться, надеяться, вышивать крестиком, спорить, заниматься плаваньем, сажать цветы, стариться, ворчать, размахивать зонтиком на улице, покупать воздушные шары. И кормить кошек.

— Что, обязательно? — испуганно спросила она. — И все сразу?

Нюкс опять засмеялся:

— Ничего не обязательно. Но обычно как-то так и бывает.

— Звучит дурацко. Можно, я лучше буду сонатой Бетховена? — спросила она и вдруг испугалась. Ведь это ее последняя, девятая жизнь, что же теперь будет?

Нюкс выгнул спину и потерся о ее колени.

— Не бойся. Никто не сможет тебя заставить, если ты не захочешь.

Она засмеялась. Вскинула голову, обвела вокруг глазами -прекрасными синими глазами с длинными ресницами — и рассыпалась на сотню созвучий, издаваемых в переходе расстроенной скрипкой.

Нюкс, подобрав лапы, поудобней устроился на скамейке и прищурился. Это был старый, мудрый нюкс, который знал, что всякая девятая, последняя жизнь — человечья, и что каждый нюкс, который хоть на мгновение попробовал стать человеком, не удержится, чтоб не попробовать еще раз, и еще раз, а нюксу, который слишком долго пробыл человеком, уже ничего на свете не бывает так интересно — и он не сможет удержаться, чтоб не прожить человечью жизнь до конца. А человечья жизнь, прожитая до конца, заканчивается смертью — и поэтому старый, мудрый, чересчур старый и чересчур мудрый нюкс не мог не завидовать девятой-сонате-Бетховена-сыгранной-уличным-музыкантом, уже обреченной на то, на что он никогда не решится — но еще ничего не подозревающей об этом.