---

Я — Чарльз Дебиан Дюпри Стивенс. Я был на станции «Аристид» в девятьсот пятнадцатом. Мой отец был генетиком. Моя мать была нанобиологом. Никто из них, подписывая контракт, не думал, что «Аристид»  из «Силиконовой долины» и «Нью-Лондона» станет «Чернобылем» и «Хиросимой».

Я — Чарльз Дебиан Дюпри Стивенс. Мне никогда не будет больше двенадцати. Не по документам, нет. Но сыворотка, которая сдерживает вирус, сдерживает и меня. Я никогда не вырасту. Дело не в росте — хотя четыре с половиной фута всегда будут четыре с половиной фута. Дело в характере. Я заперт в щуплом теле ребенка, в его гормональной системе, в его нейронных цепях, в его детских страстях и страстишках, его радостях, его страхах. Все то, что создало бы взрослый характер, не успело сформироваться — и не сформируется уже никогда.

Я — Чарльз Дебиан Дюпри Стивенс. Я никогда не буду старше двенадцати. Мир всегда распадается на черное и белое. На своих и чужих; на плохих и хороших, и хорошие — это те, кто добры ко мне, Чарльзу Дебиану Дюпри Стивенсу. Те, кто хвалят меня, кто заботися обо мне, кто приносит мне яркие игрушки. Нет, не потому, что я не понимаю, что происходит  — а потому, что я не умею чувствовать мир другим.  Знать и понимать — разные вещи. Совсем, совсем разные.

Мне никогда не будет больше двенадцати.  Это значит — мне нужен Взрослый. Можно было бы соврать, что это Исус, или Магомет, или Гаутама, но мой Взрослый  — Безумный Джек Черчилль, ходивший на пулеметы с мечом и волынкой, когда  ни о каком космосе, ни о каких станциях и речи не было.

Когда его отряд перебили, он взял волынку и играл на волынке марш, пока его не контузило. Когда его взяли в плен и погрузили в самолет, он устроил там аварию. Когда его посадили в концлагерь, он сбежал. Когда его поймали, он сбежал снова. Однажды он в одиночку взял в плен сорок человек. Он воевал по всей старой планетке,  а умер в девяносто в своей постели. Когда мне хреново — а хреново бывает даже если ты Чарльз Дебиан Дюпри Стивенс — я представляю, как он входит в комнату, играя «Вот Кемпбеллы идут, ура, ура!» — и все встают. «Мой папаша побьет твоего». Ха!

Я никогда не буду старше двенадцати. Секс, страсть, любовь, семья  — пустой звук. Это не было бы проблемой, но то, что не понимаешь, нельзя просчитать. «Дебиан, Инк» разорялась дважды. Первый раз — когда Сильверстоун запустил лапу в фонды и стал спускать деньги на любовниц и нейростим. Второй — когда Вингенштольц,  солидный, скучный, надежный Вингенштольц повелся на риторику «серых» и вбухал все деньги в госзайм и аннексию Сигмы-7. «Я хотел обеспечить будущее своим внукам».

Я — Чарльз Дебиан Дюпри Стивенс. Мне никогда не будет больше  двенадцати. У меня нет и не будет внуков. У меня нет и не будет будущего. Только настоящее.

Вингенштольц застрелился в своем светлом просторном офисе. Я подделал регистрационный чип, смешался с толпой школьников — спасибо внешности! — и провел три недели в лагере на Церере. Они бегали, кричали и голосили, и каждый ловко управлялся с пятимерной «вертушкой». Десять лет назад я придумал для военных «вертушки» с пятимерной разверткой.

Через три недели я приземлился в Нью-Лондоне, съел мороженое, вошел в двери с всевидящим глазом на эмблеме — и начал все заново.

Я — Чарльз Дебиан Дюпри Стивенс.

Я работаю  с дельта-структурами. Мой мозг — как воск.  Он не застывает. Я быстро учусь и быстро забываю.  Опыт соскальзывает с меня, не оставляя следа.  Я работаю на самой границе, каждые пять лет происходит прорыв. Каждые десять лет система полностью обновляется. Каждые пять лет мне приходится меня команду — я вижу, как они взрослеют, как они выгорают, как они застывают в выбранной форме, в методе, в способе мышления.  Я — Чарльз Дебиан Дюпри Стивенс,  Вечный Чарльз, Сумасшедший Чарльз, Чарли-Хохотунчик, Питер Пен от науки, гиперактивное дерьмецо, маленькая любопытная обезьянка с гранатой. Я создал «лучи смерти», и «Омегу-13», и «серебрянку», потому что это были интересные задачки, и выкинул из головы. Если бы я этого не сделал, то не удивился бы, когда вдова военного явилась в мой офис на вершине тысячеэтажника со свернутой черной дырой в пудренице — хоть и не я поливал людей «серебрянкой», превращая их в ходячие статуи. Я придумал бы защиту… но я отвлекся. Мне никогда не будет больше двенадцати. Я не умею концентрироваться на том, что скучно.

Через десять лет я повторил «серебрянку» на спор для Чжоу Юн Сингха. Он плохо кончил, диктаторы не держатся долго, и мне его не хватало. Он всегда умел меня мотивировать, сделать так, чтоб не было скучно. Я люблю, когда не скучно.

Я люблю флипперы, и вайперы,  и болиды, и скоростные машины. Люблю заходить в большой зал, набитый вояками и денежными мешками и видеть, как их желание дать мне конфетку или надрать уши сдается перед с пониманием, кто я. Люблю, когда все сверкает и взрывается. Люблю жирное и сладкое. Люблю надувать пузыри из жвачки и щелкать, а потом отлеплять жвачку от носа. На виду у денежных мешков и военных.

Но это все туфта. Нет ничего круче, чем  когда ты видишь развертку во всех семнадцати измерениях — и знаешь, как свести проекцию к нужным пяти.

Это круче всего — и виражей,  и нейростима, и взрывающихся планет,  и прыжков с орбиты  в Сиамский залив. И нет никого, кто мог бы меня понять, потому что нет в мире второго Чарльза Дебиана Дюпри Стивенса.

Я — Чарльз Дебиан Дюпри Стивенс. Это мое завещание. Я не знаю, когда умру и сколько мне осталось. Знаю, что старости у меня не будет — однажды сыворотка перестанет действовать, и «Эмбола-V», вырвавшись на свободу, сожрет меня заживо в две недели.

Я не буду этого дожидаться, конечно. Зачем, если можно взять свой лучший флиппер и с размаху врезаться во что-нибудь в Большом Каньоне.

Будет ли что-нибудь после этого? Встретит ли меня Исус, Магомет или Будда? Скажет ли он мне свое а-та-та? Встречу ли я Джека Черчилля, играющего на волынке? Объяснит ли мне кто-нибудь из них, почему я был таким, как я был? Отличался ли я от остальных чем-то еще, кроме понимания, кто я?

Я, Чарльз Дебиан Дюпри Стивенс.

Я не знаю.