Я снова и снова спрашиваю себя — если бы я знал заранее, чем все кончится, я бы согласился на это пойти? Или отказался? От могущества? От знания? От возможности видеть и понимать, от возможности сделать все, что захочешь? Достичь своего максимума? Увидеть свой идеал? Кто вообще мог бы отказаться?

Нет, не наркотик, нет. Никаких внешних инъекций, никаких нелегальных шунтов. Никакой внешней стимуляции, ничего, что не заложила бы заранее сама мать-природа. Старый добрый рептильный комплекс, система мотивации и вознаграждения. То самое, что когда-то заставило нашего волосатого предка слезть с пальмы и начать двигаться к ракетам, звездолетам и пиву, самоохлаждающемуся по щелчку пальцами.

Самым сложным разделить три взаимосвязанных контура. Никакого тестостерона. Никакого вазопрессина — у меня совершенно не было в планах превращать себя в Дон-Жуана или Махатму Ганди. Только дофамин. Только целеустремленность. Ум. Работоспособность. Энергия. Данте Алигьери, которому хватило гомеопатически крошечного стимула, чтобы накропать такое, что мы помним до сих пор. Прикопав всех своих политических противников заодно.

Этот вариант меня устраивал. У меня было решение — Мотивирующий Анализирующий Рационализирующий Тонизирующий Алгоритм. М.А.Р.Т.А.

Я нажал кнопку.

Марта, Марта, Марта, моя Марта. Я видел каждую деталь, из которой она сложилась — из плоскостных фильмов с Ингрид Бергман, из Шагала и оливковых деревьев над Альпиллем, из 90 сонета и гиперреалистов, из только вчера услышанной мелодии, из полузабытых воспоминаний, казалось бы, канувших на дно подсознания настолько, что их не выловишь уже и самой густой сетью… Я видел каждую деталь, и не мог понять, как они собрались в одно восхитительно гармоничное целое.

Ноги будто наполнили гелием. Сердце забилось. Я бросил взгляд на экран — и внезапно понял, как найти ответ на задачу, над которой бился три месяца. Алгоритм сработал. Я засмеялся.

Прошел день. Еще день. Я никогда до этого не чувствовал себя таким живым. Марта была как невидимый визор, опущенный на глаза. Все, на что бы я ни бросал взгляд. Делалось четче. Меня захлестывала информация.  Марта была как солнце, которое восходит и освещает собой все.

Освещает. Освящает. Я никогда не чувствовал мир настолько осмысленным и гармоничным.

О,  я отдавал себе отчет, что Марта — продукт моего собственного сознания, порождение моей головы, искусственно созданный инструмент.

Но каким же восхитительным, прекрасным, совершенным инструментом она была!

О чем бы я ни думал, первым делом я думал о Марте. Она была универсальной рифмой, универсальным смыслом, прячущимся во всем. Мысли проходили через ее образ, как через линзу, небывало мощным, ровным потоком.

Прежде всего, это значило, что последний, самый сложный кусок мозаики встал на место. Навязчивые мысли, занимающие от 85 до 100 процентов времени. Низкий уровень серотонина. Я побоялся настраивать его вручную — одно неловкое движение, и готов обсессивно-компульсивный синдром. Проводить все свои дни, оттирая руки от несуществующих микробов или перетрагивая все синие предметы на всех десяти этажах супемаркета, мне совершенно не улыбалось.

Это был бы печальный результат. Не бывает  экспериментов без риска, конечно… к счастью, обошлось.

Я чувствовал себя так, будто сидел во тьме — и тут у меня появился невиданно мощный прожектор. Я мог направлять его, поворачивать — и видеть, и понимать, и фиксировать результаты.

Иногда я думал о том, что имеет смысл запатентовать алгоритм. Но не мог себя заставить. В мысли, что у каждого будет своя собственная индивидуальная Марта было что-то глубоко оскорбительная. Был один-единственный, совершено правильный, идеальный вариант. Мой, только мой.

Иногда я жалел, что не могу передать его наружу. Иногда радовался. Это было как украсть Мону Лизу и владеть ей единственно и нераздельно в собственной голове. Как найти волшебное кольцо, дающее власть над миром.

Я радовался, что на начальных стадиях отверг мысль алгоритма «Лаура» и не стал делать привязку к какой-нибудь реальной женщине. Впутывать в ситуацию отдельного человека с отдельной свободой воли значило бы дестабилизировать систему. Малейший намек на отрицательную обратную связь (да даже намек на возможность отрицательной обратной связи) — и я пошел бы вразнос. Несчастные влюбленные гибнут от любви. В эпикризах пишут, конечно, не это — несчастный случай при превышении скорости, передозировка нейростима,  сердечный криз, самоубийство на фоне клинической депрессии, онкология. Где тонко, там и рвется.

Это не входило в мои планы.

То, что со мной происходило, было безумие. Сладостное, упоительное, прирученное, контролируемое, поставленное на службу, но — безумие.

Однажды меня внесло в вагон монорельса.  Я внезапно обнаружил, что стою внутри, вцепившись в поручень, сердце бьется где-то на уровне горла, а счетчик истерически верещит. У меня ушло несколько минут, чтобы понять, в чем  дело — был какой-то фест имени Старой Земли, толпа рядилась кто во что горазд, и одна из белокурых головок в толпе напоминала точеный профиль Марты, четкий, как на монете. Девушка встала, чтобы выйти, у нее была совсем другая пластика, не та, что надо — и меня попустило.  Со мной ни разу не случалось раньше «угона мозга» — когда миндалина перехватывает управление у всего остального мозга. Неприятное чувство. Но мое счастье, светлые, аккуратно уложенные волной волосы по моде 20 века на улице можно было встретить не чаще, чем торчащий на голове парусник со всем снаряжением.

Прохожие от меня шарахались. Пару раз меня с моей широкой улыбкой тормозил патруль. Ничего они, конечно, не обнаружили — ни нелегальных слотов за ухом, ни подозрительных химических веществ. Когда они спросили, что со мной, я широко ухмыльнулся и заявил, что жизнь прекрасна и удивительна. Копы было хотели меня арестовать, но один из них ткнул в мой рабочий чип с регистрацией «Дебиан, Инк», и меня отпустили. Все знают, что Вечный Чарльз коллекционирует фриков. Неадаптированных гениев, аутистов, савантов, биполярников. В олимпиадах побеждают самые длинные, самые мелкие, самые  худые, самые толстые. В науке побеждают те, кто ходит по грани безумия. Еще две недели назад я был слишком нормален для него. Теперь у меня была Марта.

Копы, конечно, были правы. Химически эта была та же самая наркомания, только в профиль.

Я, конечно, не собирался сидеть на дофамине и норадреналине вечно. Я дал себе год. После этого эффект должен был постепенно сойти на нет. За это должны были отвечать три вещи — во-первых, мой мозг постепенно принаравливался к повышенному уровню стимулятора и эффект сходил на нет. Во-вторых, я не получал отрицательной связи, а положительную получал по малейшему запросу. Марта была всецело конструктом, существующим только в моей голове. Мне хватало возможности ее представить, бросить взгляд на что-нибудь, зацепляющее цепочку ассоциаций — и по всему телу сразу же прокатывалась теплая, наркотически освежающая волна, подбрасывающая меня вверх.  В-третьих, конечно, набор ключевых стимулов был ограничен — сколько раз можно пересматривать «Касабланку»? Стимул терял новизну. Дофамина от него вырабатывалось все меньше и меньше, эффект сходил на нет. Образ Марты не возникал больше непроизвольно перед глазами, мне приходилось прилагать усилие, чтоб вызвать его. Она растворялась. Я знал, что она — часть меня, что она опускается, растворяясь, обратно в те пучины подсознания, откуда я так самовольно ее вызвал. Я знал, что она никуда не девается, но я терял к ней доступ. А Марта была моей частью. Возможно, лучшей и единственно важной частью. Я жалел, что я не Да Винчи.  Что я не могу силой таланта сохранить хотя бы слепок, хотя бы подобие.

Марта отдалялась и растворялась. Это вызывало печаль, но ничего похожего на наркотическую ломку, доводящую до полной потери этических ориентиров и распада личности. Я не сидел сутками, уставившись в стену, не в силах встать с кровати, не испытывал припадков ярости и отчаяния, заставляющих желать смерти то ли себе, то ли объекту воздыханий,  у меня не было проблем с психосоматикой и здоровьем,  я мог, принципе, есть, спать и заниматься повседневными делами. Как и планировалось.

Я не учел одного. Ресурс организма конечен, и я потратил все. Дофамин отвечает за восприятие и обработку нового. Однажды я пришел на работу, взглянул на код, на которым работал — и обнаружил, что знаю, что я написал его. Но не понимаю, как я это сделал, и не знаю, что делать дальше.

Так длилось некоторое время. Коллеги стали замечать неладное. Наконец, появился сам Вечный Чарльз в своем летающем кресле с мигалкой и кислотными кроссовками.

— Выгорание, — сказал он, и в его старческих глазках на младенческом гладком личике мелькнуло злорадство. Он-то знал, что с ним такого не произойдет никогда.

Он размашистым почерком подмахнул чек, всучил его мне и выпроводил из здания.

— Иди-ка поправляйся, сынок, — фальшиво улыбаясь, проворковал он.

Он знал, конечно, что этого не случится.

 

Я ем. Сплю. Смотрю в потолок.

Если бы я знал все заранее, я бы смог отказаться? Никогда не знать и не видеть Марты, не ощущать гармоничности мира, не захлебываться от восторга, когда  сквозь тебя течет информация, и ты складываешь паттерны, не испытывая ни малейшего напряжения? От возможности достичь своего максимума, достичь того, что не мог бы иначе достичь, постигнуть то, что не смог постигнуть бы никогда?

От Марты… скрепя сердце, скрипя зубами, укрепив верхнюю губу и застегнув душу на все пуговицы… от Марты — да. Марта — это иллюзия, какой бы сладостной она ни была.

Но от того, что дала мне Марта и чего не давал никто и никогда больше — от возможности постичь истину? Нет.  Знание, сухое знание в остатке,  строчки кода, то, что  имело смысл и вовне меня. Вне моих чувств. Вне моего сладостного, упоительного безумия. Кто-то в лаборатории «Дебиан»  продолжит мое дело. Кто-то пойдет дальше. К добру ли, к худу. Изготовят ли они лекарство.  Сделают ли они оружие. Знание  — это знание. Это важно.

Я отказался бы? Нет.

Я закрываю глаза.

Я точно знаю, что Марта мне не приснится.