В передрягу я один раз уже встревал.

Сейчас уже, понятно, все забыли, а тогда громко было — как так, идеальный офицер, капитан флагмана, кавалер такой-то и сякой-то прямо на торжественной встрече президента с международной делегацией прямо во время поднятия флага взял и устроил огнестрел. Хорошо еще, что себе, а не другим. Стрельнул себе в ногу. Хоть ума хватило не по толпе — хотя стоишь, рожи  эти вокруг мерзкие, глаза бы не глядели, и нет им конца и края, и такая тоска берет, что не скроешься от них никуда.  А так что-то перемкнуло, и ясно стало — нет ноги, значит, на нет и суда нет. Никто больше от меня потребовать не сможет, чтоб я тут стоял, как чучело.

Ну, понятно, меня скрутили, сунули в лазарет, извинились перед всеми шишками, что я им мундирчики своей кровищей позабрызгивал, а я лежал такой в дурке, успокоительным обколотый, и было мне почти хорошо. Удалось, наконец,   так сказать, привести внутреннее и внешнее к одному знаменателю.

Поперли меня отовсюду, разумеется. Жена ушла. Я прям перекрестился — я про Роз дурного слова не скажу, нормальная тетка, и задница отличная, но я ж последние года полтора ее прям убить был готов уже с ее радужными надеждами. Запрешься в ванной, включишь воду, скрутишь полотенце, сунешь в зубы, чтоб не выть, и сидишь, дышишь. И багровые такие пятна перед глазами плавают.

Так что Роз понять можно, она на такое не подписывалась. Я бы сам от себя с удовольствием сбежал, если бы мог. Даже с плоскостопым водопроводчиком в нагрузку.

В дурке мне поставили диагноз — форшанка — и лечили-лечили, только что не облизывали — а потом деньги кончились, и выпнули меня на все четыре стороны.

На пособие особо не разгуляешься, но снять халупу в какой-нибудь дыре вроде Сильвер-Крик вполне. Вот я и осел.

Не стрельнулся я исключительно потому, что меня как-то застращал один ученый лоб — мол, квантовая информация никуда не девается, как помрешь, так и будешь мотыляться в эмпиреях до самого конца света. И то не  факт, что потом попустит.

Так что, в основном, сидел я и думал — вот полегче станет, так застрелюсь. Застрелюсь обязательно. А как оно немного полегче делается — так то, се, то забор покрасить, то крыша протекла, то мотор перебрать — глядишь, отвлекся и забыл. А потом опять поздняк метаться.

В дурке мне, конечно, рецептов надавали, да толку с них.

Самая мерзость в форшанке, что не лечится она никак. На верхнем пике ты такой живчик, бодрячок с плаката — а на нижнем тебя только в ведре носить. И жалко себя, сил нет.

Вот из-за этого «жалко» все и вышло.

Выползаю я, значит, как-то из дома — правило у меня такое, хоть  дождь, хоть зной, а наружу выходи. Можно, конечно, договориться, чтоб курьер к дверям еду привозил — но так хоть повод на улицу выбираться есть. Голод не тетка, дня четыре пластом полежишь, брюхо подведет — и по стенке выползешь, как миленький.

Ну так вот, докандылял я до маркета — а там непойми что, прям родная дурка вспомнилась. Тележки опрокинуты. В углу какой-то тип забился и рыдает. В кондитерском отделе две девицы сладкое жрут и слезами обливаются. В алкогольном, понятно, витрина разбита и хлещут из горла. Кассирша себе в локти вцепилась, на стуле раскачивается, красная вся, в пятнах, тушь потекла, и не воет уже, а подвывает так — ы! ы! ы!

И я с костылем.

Я, грешным делом, подумал, что это  мне снится все. От форшанки сны мерзкие бывают, и  такие, что от яви не отличишь. Стал по памяти устав читать. Это у меня примета такая — во сне  дальше первого пункта дойти не могу, сбиваюсь. Тут, главное, не останавливаться — тогда проснешься.

И ничего подобного.

Ну, взял я свои консервы, десятку на прилавок кинул, и пошел себе. Сел там прямо у входа, слопал свои бобы — терпеть уже сил не было — и задумался. Прям интересно мне стало, что происходит. А «интересно» при форшанке дорогого стоит. Будто ты и не кожаный мешок уже, который вспороли, все внутренности вытряхнули, сеном набили да так и оставили — а живой человек, не конченый.

Иду я по городу — а вокруг все то же самое. Сопли, слезы, витрины битые — ну и видно, что не первый час уже. Что народ голосил-голосил, да умаялся, отполз кто куда да так и застыл.

Вдруг — будьте-нате, навстречу мне хомо эректус, человек прямоходящий, тираннозавр в юбке. Энджи Доггетс собственной персоной.

Челюсть у Энджи как у экскаватора, а в городишке она известна тем, что скупает по пятерке котяток и скармливает их ручному удаву. Ангелочек, в общем.

Здрасте, капитан, говорит Энджи, а в руке у нее пушка, и гляжу я, что предохранитель спущен. Прогуляться вышли, или как?

Или как, говорю, Что тут, черт побери, происходит?

А она челюстью шевелит так влево-вправо, ну, чисто экскаватор, и спрашивает — а что это вы, капитан, бодрый такой? Стоите тут на трех ногах, в щетине, как дикобраз, рубаха неделю не стирана — и жизнь свою потерянную не оплакиваете? Чем вы лучше остальных?

Я в нее костылем ткнул — ты, говорю, Энджи, мне зубы не заговаривай. Я на жизнь свою пропащую каждый день гляжу и еще нагляжусь с этой форшанкой чертовой, а с городом-то что?

Тут, смотрю, она пушку убирает и чуть в ладоши не хлопает, как именинница.

А, говорит, форшанка! Вам, капитан, себя всю жизнь жалко, вот вас и не накрыло. Привычный вы уже.

А ты, говорю, чего скачешь, как зайка по лужайке? Рожа у тебя — только новобранцев строить, во сне увидишь — седым проснешься, и ноги кривые.

А она, зараза, ржет — кривые, да зато две! Потом посерьезнела и говорит — от роду я ни других жалеть не умею, ни себя, винтика в голове не хватает. Так что расхлебывать эту кашу нам с вами, больше некому. Оружие у вас дома есть?

А то, говорю.

 

Подбросила она меня, я наспех по карманам рассовал, что в таких случаях годится — пушка, обоймы, аптечка, ножик, зажигалка, нз, ну и фляжку, конечно, и к Энджи в машину обратно.

Ну, говорю, давай рассказывай, что стряслось. Вижу уже, что ты в курсе.

В курсе не в курсе, отвечает Энджи, а была я вчера в «Красотке», и Джесси, педикюрша, жаловалась, что ее парня, Бакли, уже который раз в увольнительную не пускают, потому что какую-то штуку туда привезли, и весь режим утроили.

Энджи, говорю я. Не свисти. Ты — в «Красотке»?

Мне, говорит, депиляционный крем был нужен хороший. Мне для эксперимента лысые мыши нужны, а те, которых прислали — иммунодефицитные. Пришлось обычных брить.  А сама на газ давит, так что только пыль столбом.

Приехали мы к базе — колючая проволока, все дела. Энджи инструмент из багажника достала. Ну, тут я кусачки у нее отобрал — подготовка как-никак, не пропадать же, а сам думаю — и понесло же черт знает куда на свою голову.

А, с другой стороны, форшанка есть форшанка. Если нас тут сейчас с вышки шлепнут, хоть помру веселым.

Шлепнуть нас, однако никто не шлепнул.

Идем мы по базе — база как база, стандартная. Навидался я таких.

И по всей по ней то же самое, что и в городе — кто не в углу, тот под столом. Кто винтовку обнял как мать родную и рыдает. Кто и не рыдает уже. А один офицеришка к стенке привалился, на ней пятно красное и пистолет рядом валяется. Не вынес, бедолага.

Ну, форшанка — она форшанка и есть. Дело понятное.

Словом, заходи кто хочешь, бери что хочешь.

А Энджи в стенку пальцем тычет, рядом со входом. Я смотрю — а стенка-то бетонная, а в ней дыра, только вот  не гладкая, а вот как глазунья по краям бывает пережаренная. Ажурненькая такая, чуть только не хрустит. Я в дыру заглядываю — а так не одну стенку пропороло, а целый лабиринт насквозь. И посередине этой вот глазуньи дыра размером с яблоко, и поджарки эти по сторонам чуть загибаются, будто что-то изнутри наружу кинули, и оно и вылетело. Я только не знаю, что это должно быть, чтоб с бетоном такое сотворить.

Только я хотел спросить, что дальше, а Энджи уже берет ближайший стул, и хлобысь по этой дыре. Крошево посыпалось, а она уже внутрь лезет. Ну, мне отставать стыдно.

Пролезли — а там большой зал, и яйцеголовые в белых халатах по углам жмутся. А за этим залом еще один. И еще один. А в последнем —  саркофаг, только раскуроченный, а над ним марсианец стоит. Ну или не марсианец, черт его разберет. Синий, шея длинная, есть вот такой зверь — лама, вот как у ламы. И выражение на физиономии такое, будто у него таракан на носу сидит.

Энджи, не долго думая, в него трррррр — целую очередь, а ему хоть бы хны. Ткнул в сторону Энджи пальцем — она и сомлела, бряк на пол. Я к ней — нет, вроде дышит. Я давай на этого синего орать — что, черт подери, происходит,  что с городом, и с какого вы с нами воюете вообще?

А синий так на меня носом повел, и слышу я у себя в голове с такой растяжечкой — Мла-ааадшая раса. Мы не ваа-аюйем с Мла-адшими расами. Вы саами с саабой ваайюйете.

И ушел в стенку.

Тьфу на вас на всех, думаю, Энджи на загривок, руки в ноги, сунул ее на заднее сиденье, и свалили мы оттуда.

Приезжаем в Сильвер-Крик обратно, а там народ уже в себя приходит. Морды у всех как с похмелюги, помятые, но на карачках уже никто не ползает. Так, на столбы и стены еще натыкаются, но вроде уже на своих двоих. И не воет никто.

Ну ладно, сгрузил я Энджи на диван, носки в угол смел, какие вокруг валялись, чтоб поприличней было, и давай ее коньяком отпаивать. Она, зараза, ползапаса  моего выхлебала, но оклемалась вроде.

Назавтра консервы кончились, сунулись за жрачкой в город — а там уже все приличненько. Все ходят, улыбаются, как не было ничего. Только если спросить, почему стекло разбито, или еще что — в версиях путаться начинают. Кто говорит, ураган был, кто — молния попала, кто — хулиганы камень кинули… и про все остальное то же самое. Как отшибло всем память-то.

Так что если вы у кого спросите, как оно все было, никто тут вам ничего не ответит. Вот разве что у Энджи спросите, вон она, удава кормит. И не надо на меня так смотреть, челюсть челюстью, а темперамент у рыжих ого-го, да вы, небось, и сами в курсе, а, господин агент?