Эльса

Эльса, задыхаясь, бежит, прижимая к груди футляр с драгоценной шпагой. Волосы ее растрепались, на лице, темном от пота и пыли, блестят светлые дорожки слез. Шаги ее отзываются гулким эхом по пустынному внутреннему двору дворца, по лестницам, по гулким коридорам.

— Эдмунд — кричит она. — Эдмунд!

Эдмунд Отважный, Эдмунд Победитель драконов, древний герой, легендарный воин — только он спасет, конечно же, только он поможет. Надо только найти его портрет в бесконечной галерее магов, воителей, советников прошлого, надо только его позвать — и он оживет, и выйдет из рамы, и возьмет шпагу, и все будет хорошо.

— Эдмунд! — из последних сил, захлебываясь воздухом, кричит Эльса — На нас напали! Нам надо победить Крысиного короля! Эдмунд!

— Налево… Направо… Налево — шепотом подсказывают ей фигуры с полотен.

Наконец, она врывается в огромный зал — и там, на стене, видит огромную золоченую надпись, выведенную витиеватым шрифтом — Эдмунд Отважный, Защитник Короны, Повелитель семи стягов — многочисленные титулы рябят в глазах, сливаются в одну длинную блестящую ленту. Эльса моргает, переводит взгляд на портрет — и отшатывается.

Это она, Эльса. Ее каштановые волосы, разделенные пробором, ее посеревший от пыли кружевной воротник, порванный случайной веткой, ее берет с петушиным пером. Ее серые глаза, ее слишком длинный и тонкий нос, ее упрямый подбородок, ее широкие, чуть не сросшиеся брови, ее веснушки. Не ее – только кем-то шкодливо подрисованные угольные усы.

Эльса сглатывает, протягивает руку, касается пальцем холста. Темное, выцветшее полотно, потрескавшаяся от времени краска.

Эльса зажмуривается. Утирает лоб тыльной стороной ладони. Открывает глаза, дрогнувшими пальцами раскрывает футляр. Стискивает зубы, нацепляет драгоценную перевязь. Сжимает ладонь на эфесе — и шагает сквозь золоченую раму в клубящийся на месте картины туман, на стылую площадь осажденного города.

Ада

Пол под ногами вздрагивает. Ада нервным жестом сдергивает с цепочки свой золоченый хронометр с монограммой и тычет его Джефсону.

— Меня хватит на две минуты, — говорит она. — Должно хватить.

(Он слушает. Они все слушают, и какие небеса за это благодарить!

Может быть, это потому, что штаба экспедиции больше нет.

Может быть, потому что позади, в нефе, ждут те, кто успел добежать из деревни.)

— Сыны Солнца всегда создавали черный ход, — говорит Ада. — Я постараюсь его открыть. Если я буду что-нибудь кричать — не обращайте внимания. Если я упаду или… — Ада осекается, но тут же продолжает,- …или еще что-нибудь — ни в коем случае не надо меня поднимать. Вы нарушите шифр, и все взорвется. Ждите пять минут, если не проход не откроется, ищите какой-нибудь другой выход.

Долгое, долгое мгновение они с Джефсоном смотрят друг на друга.

Они оба знают — другого выхода нет.

Возможно, нет и этого.

Джефсон стискивает в руке хронометр, недовольно поджимает губы.

— Эх, мисс… что я вашему отцу-то скажу?

(Что он зря спонсировал экспедицию.

Что я старалась.

Что он бы сделал то же самое.

Чтоб он поцеловал за меня маму.)

Ада на миг застывает, сглатывает — и еще быстрее начинает шарить в суме, выискивая необходимое.

— Он поймет, — говорит она, не поднимая глаз.

Наконец, Ада выуживает на свет вычурный флакон с плотно притертой пробкой. Фарфоровый, с розочками.

Краем зрения замечает, как смотрит Сафар на нелепую склянку и краснеет.

(Если бы мейстерБорхардт позволил, я бы ставила опыты в лаборатории, а не тайком, и не хранила бы эликсир во флаконе из-под духов.

Но тех, кому мейстерБорхардт позволил, уже нет. Нет нигде.)

Ада рывком вытаскивает пробку и, зажмурившись, залпом выпивает флакон до дна.

Несколько минут ничего не происходит. Ада сидит на корточках, прижав руки к животу и уткнувшись лицом в колени.

(Меня хватит на две минуты.

Тома хватило бы на пять, но он ничего не знает.

Сафара хватило бы на четыре, и он знает формулу, но он не поверил бы в мой эликсир.

Джефсону нельзя — кто тогда поведет людей?

…или это все вообще зря, и я неправильно расшифровала состав. Ой, мама, мамочка…)

Все молчат. Верзила Том переступает с ноги на ногу.

— Мисс… — начинает было Джефсон, но Ада резко взмахивает рукой, и он осекается. Подушечки пальцев Ады бледно светятся голубоватым. С видимым усилием она выпрямляется.

— Святые угодники! — выдыхает Том.

Кончик носа в Ады светится, как гнилушка. Мочки ушей на глазах наливаются мертвенно-синим сиянием. Ада воздевает руки вверх — и по ним вниз, как краска, медленно стекает голубизна.

Джефсон ловит ее взгляд, и крепче сжимает хронометр во взмокшей ладони. Время пошло.

Ада кружится в нелепом танце, и от ее рук в воздухе остается бледный светящийся след. Она похожа на гусеницу, которая наматывает вокруг себя кокон. Лицо ее превратилось в маскарадную маску. На груди по серой блузе расплываются два голубоватых пятна.

С каждой секундой ее движения становятся все медленней, все неуверенней. Вдруг она оступается и падает, нелепо задрав кисть, от которой тянется тонкая мерцающая нить.

Том хочет сделать шаг, чтобы помочь ей, но Джефсон останавливает его недрожащей рукой.

Минута тридцать. Минута сорок пять.

Ада — то, что когда-то было Адой — неловко поднимается, запрокидывает лицо, и широко разведя руки, выкрикивает что-то.

Сафар, стоявший неподвижно, вздрагивает и быстрым жестом делает знак от сглаза.

Фигура в центре спутанного комка светящихся нитей пошатывается — и валится на пол.

Джефсон бросает взгляд на минутную стрелку.

Они ждут.

Минута. Две минуты.

Мерцающая паутина становится все бледнее…

Три минуты.

..и бледнее…

Четыре минуты.

…и бледнее…

…и гаснет.

Пол вздрагивает. С потолка сыплется какое-то крошево. Стена раздается, огромный каменный блок тяжело уходит вниз, открывая темное жерло прохода.

Том наклоняется над телом Ады — уже не страшным, уже погасшим. Вскидывает его на плечо.

— Я скоро, — говорит он, и уходит туда, где в конце тоннеля раздаются голоса и пляшут рыжие отблески факелов.

— Сыны Солнца не умирали от этого, — скрипучим голосом вдруг говорит Сафар.

— Да. — Джефсон резко вскидывает на него глаза и дергает кадыком. — Но Сынов Солнца среди нас не было.

Фрау Цвейгхарт

Фрау Цвейгхарт разводит герань и крокусы. За высоким, выщербленным дождями и снегом каменным забором колышется цветочное море — белые, синие, желтые, розовые, алые, фиолетовые цветы. Зимой клумбы укрывает снегом — но яркие лепестки продолжают просвечивать сквозь затянутые ледяным паутинным узором стекла. На подоконниках теснятся горшки, и из трубы над огромной теплицей валит клубящийся дым.

Каждый день кто-нибудь приходит к дому фрау Цвейгхарт, звонит в колокольчик на окованной железом калитке, дожидается, когда фрау Цвейгхарт сама — всегда сама — отворит тяжелую дверь высохшей за долгие годы, но не потерявшей силы рукой, улыбнется гостю и проводит его в сад.

Кем бы ни был гость — главой магистрата, щуплой веснушчатой торговкой лентами, главой цеха или подмастерьем, пожилой матроной или школяром с пальцами, вымазанными в чернилах — в саду ему становится неуютно. Слишком пестро цветут клумбы, слишком пряный, душистый идет от них запах. Слишком не похож сад на мощеные городские улицы. Слишком не вяжется кружевной воротник, нарядный чепец, приветливая полуулыбка фрау Цвейгхарт с ее пронзительным взглядом.

Хозяйка приводит гостя в беседку посреди сада. Присаживается, поддергивает концы кружевной шали.

— Вам нужен мой крокус, не так ли? — говорит она, и оба понимают, что речь идет не о цветах.

Гость кивает.

— Выбирайте, — фрау Цвейгхарт указывает на сад приглашающим жестом, и замирает в ожидании — неподвижно, с идеально прямой спиной, по-старчески чуть поджав губы.

— А цена? — спрашивает гость.

— Как всегда, — отвечает фрау Цвейгхарт, чуть поведя бровью. — Два ненастных дня за один солнечный.

Гость кивает, растерянно обводит взглядом кажущиеся бескрайними заросли крокусов, и, наконец, наугад тычет пальцем в один из них.

— Хорошо, — кивает фрау Цвейгхарт. — Петер!

Из ниоткуда возникает Петер — в зеленом потрепанном сюртуке, с лицом без возраста — в паутинке мелких морщин и с молодыми отчаянными глазами. — Проводи гостя в дом!

Петер повинуется — и, когда гость поворачивается спиной к женщине, она успевает вынуть у него два дня жизни — так, что он не успевает заметить, как.

Оставшись одна, фрау Цвейгхарт выбирает горшок, аккуратно уминает пальцами один ненастный день на его дно. Присыпает сверху жирной черной землей, и пересаживает в него цветок. Крокус испуганно сжимает лепестки — и засыпает.

— Ничего, — говорит ему фрау Цвейгхарт. — Завтра ты проснешься, и будет этому оболтусу солнечный день. — Она хмыкает.

Как любой ростовщик, фрау Цвейгхарт слегка презирает тех, кто к ней обращается — хоть и ведет свои дела безукоризненно честно. Когда крокус распустится на подоконнике у покупателя, от рассвета до заката все будет ему удаваться, все задуманное пойдет гладко, проезжающий экипаж не заляпает грязью наряд, окружающие будут приветливы и сговорчивы, все вещи найдутся на своих местах, и всюду он будет успевать вовремя. А что проживет на день меньше… да он этого и не заметит.

Второй день фрау Цвейгхарт недовольно встряхивает — кждый раз он оказывается каким-то скомканным. Его нужно будет прополоскать, и отмочить в растворе шафрана, и высушить на ночном ветру, и дать отлежаться на чердаке, накрахмалить и выгладть хорошенько — и только потом его можно будет прожить вместо глупого человека, который не может позаботиться о солнечном дне для себя сам.

Фрау Цвейгхарт собирается жить вечно. Кто-нибудь всегда думает, что на один солнечный день приходится два пасмурных.

Герань она разводит просто так, для собственного удовольствия.

Марта

Первое сердце Марты было такое маленькое, что не могло вместить две улыбки сразу — и однажды разорвалось.

Второе оказалось рассеянным и однажды куда-то потерялось. Третье вышло чахлым и засохло. Четвертое однажды на ярмарке вынул двумя пальцами заезжий паяц- а Марта так растерялась, что ничего не смогла сделать. Пятое Марта, заблудившись в дремучем лесу, сама разбила о камень. Оно вспыхнуло, взвилось вверх, осветило все вокруг на сотни верст — а потом рассыпалось искрами и погасло.

Растить новое сердце долго — год, или два, или пять, или десять. Можно этого и не делать, многие так живут. Соседка Марты слева садит герань и крокусы, соседка Марты справа разводит мопсов, Марта выращивает себе сердца. Почему бы и нет? Хлопотно, конечно, но Марта привыкла.

Марта держит сердце на ладони, как птенца, — влажный, теплый, бьющийся комочек. Кто сожмет тебя в кулаке? Кто разобьет тебя о камень? За какую красоту, за какую мудрость, за спасение от чего ты будешь платой?

Сердце сжимается, пульсирует, бьется — тук. Тук. Тук.

Марта открывает дверцу в груди, кладет сердце внутрь, чувствует, как по телу растекается тепло, как приливает к щекам румянец.

Бейся, мое сердце. Расти. Посмотрим, что будет дальше.

Посмотрим.