Протолкавшись сквозь толпу у кассы, я выхожу из маркета, натягиваю перчатки, перекладываю из одной ладони в другую тяжелый пакет, и вижу на остановке гостью с той стороны.
Я называю их ши. Сами они называют себя только по именам — они слишком разные, чтобы иметь общее собирательно название. Но имена они открывают редко — и лучше их не спрашивать.
Ши сидит на скамейке. На вид ей лет, от силы, двенадцать. На ней курточка, джинсы, вязаная шапчонка, натянутая по самые брови — видно, по каким-то причинам она не хотела отводить глаза, а пыталась обойтись так. «Так» обойтись получается плохо — вот ветер тащит по земле пакет из-под чипсов, идеально совпадающий по цвету с ее курткой, вот прохожие замирают, выстраиваясь в композицию, вот у кого-то звонит телефон и сцену оглашает «Кармина Бурана». В ши слишком мало хаоса, вокруг них все всегда начинает выглядеть как клип или фотосессия Тильды Суинтон. Это один из способов, по которым можно их опознать.
Окружающие чувствуют подвох, даже не понимая его сути. Люди толкутся по краям остановки и, подумав, проходят мимо. Ши сидит в центре невидимого круга, границу которого никто не решается пересечь.
Она перехватывает мой взгляд и складывает пальцы в приветственном жесте:
— Право слушать, право говорить.
Я отвечаю ей тем же:
— Право спрашивать, право отвечать.
Она кивает. Я сгружаю пакет на ледяную скамью и пристраиваюсь на краешек рядом. Вокруг стынет антрацитовая зимняя ночь, от вывесок и фонарей на серый наст ложатся разноцветные пятна. Прохожие торопятся по своим делам, из пакетов торчит шампанское. В витринах грудами громоздятся апельсины, мишура и венки из еловых веток. У самой дороги, распространяя густой запах перегара и дешевого курева, перепирается и гогочет пьяная компания. Они уже в том состоянии, когда предупреждающих знаков не замечают.
— Осторожней тут ночью, мало ли, — на всякий случай говорю я.
— О! — она вскидывает на меня глазищи. На ресницах ни следа инея. — Не надо бояться, я не буду никого убивать. Это невежливо.
Ей не двенадцать. И даже не сто двенадцать, наверное.
С лицом совладать мне, конечно, не удается.
— Люди выкуплены, — терпеливо объясняет мне ши. — Все, что происходит с человеком, когда он умирает — это дело справедливости или милосердия. Это в любом случае не может быть хуже того, что люди делают сами с собой и друг с другом.
Одного из перепирающихся начинает шумно тошнить прямо себе под ноги.
— Возможно, убивать людей было бы милосерднее, — задумчиво глядя на него, говорит ши. — Но это невежливо.
— У вас там все такие… вежливые? — не удержавшись, брякаю я.
Ши переводит на меня все тот же бездонный задумчивый взгляд.
— Нет. — Она вздыхает. — Человек — венец творения. Некоторым этот факт кажется… оскорбительным.
Скрючившийся венец творения, проплевавшись, разгибается и утирает рот рукавом. Другие два венца подхватывают его под руки и заталкивают в подъехавший автобус. Я просто вижу, как густой мат застывает в воздухе льдинками и опадает на покрытый серым утоптанным снегом асфальт.
Мне, конечно, стоит некоторого усилия напомнить себе, что для взгляда с той стороны разница между мной и уехавшими исчезающе несущественна.
— Ты хотела у меня что-то спросить, — говорю я.
— Да, — кивает ши. — Что вы, люди, делаете, чтобы не забывать дышать?
Я пожимаю плечами.
— Ничего. Человек дышит бессознательно. Если человек перестает дышать, он умирает.
Ши кривит точеные губы. Видимо, этот ответ ее не устраивает.
Любопытство во мне пересиливает:
— А что?
Ши болтает в воздухе ногами. Смешные сапоги-дутики не достают до земли.
— Я хочу знать, как быть человеком. Только люди восстанут после конца света.
Она спрыгивает со скамейки, складывает руки в карманы, и, прежде чем растаять в воздухе, бросает через плечо:
— Мне приходится думать о будущем. Ведь я бессмертна.